Пространство функционирования так называемых неформальных институтов в Кыргызстане – это некая сумма или совокупность признаков, приемов и параметров поведенческой культуры, сконструированная из не связанных между собой фрагментов реальностей дня сегодняшнего, обломков и обрывков прошлого и некоторых осовремененных мифологизированных конструкций.
Некоторые эксперты относят к неформальным институтам практически все, что связано с деятельностью людей вне Закона, в том числе действия их за рамками Закона Божьего.
В случае с Кыргызстаном жизнеспособствующие и побудительные основания и мотивы упомянутых «фрагментов и обломков» лежат к тому же и в разных политико-культурных и историко-хронологических плоскостях, парадоксальным образом стихийно и, в общем-то, добровольно втиснутые в своеобразное единое поле этнического поведения по воле исторического случая, но не осознанного выбора.
Источники, провоцирующие основные или базовые линии этнической поведенческой культуры и соответствующих правил и норм известны. Их достаточно немало, но назовем три основные. Это – кочевничество, исламизм и советскость. Все три играли и играют важную роль в формировании этой необычной культуры поведения, результатом которой стала поведенческая мимикрия, особенно советскость. Но, с другой стороны, поразительно то, что с той или иной степенью влияния они продолжают создавать конструкции поведения, похожие на осмысленность, сохраняя при этом мимикрию и скрытность, сменив некоторые акценты, и стиль политического и иного поведения людей.
Очевидно, что кочевничество, исламизм и советскость, при всей определенной пластичности их форм, они лишены гибких и компромиссных внутренних содержательных основ, конформизма для синтезирования чего-либо нового на их общей основе: они могут лишь сосуществовать. Сама логика основных «замыслов» построения каркаса человеческого бытия в пределах каждого из этих трех элементов противоречит друг другу, если не сказать, что находится в жестком антогонизме. В частности, например, по таким важнейшим вопросам, как строительство национального государства, отношения собственности, гендерная политика и т.д.
Поэтому, как это ни было бы удивительным, упомянутые элементы простраивания линии жизни оказывают не совокупное, не совместное влияние на мировоззрение и поведение людей, а раздельное, индивидуальное, применимость или использование каждого из которых, зависит от конкретной ситуации. Например, выборы в парламент либо какие-то другие структуры, взаимоотношения с властными компетенциями и т.д.
Очевидно, что именно с этой точки зрения, они, эти элементы представляют из себя некое препятствие для социальной модернизации, прежде всего, потому что эти элементы имеют идеи противоположных социальных систем и социальных запросов населения.
Советская цивилизационная идентичность является, в отличие от всех остальных, инерционной и затухающей. Но, тем не менее, сила ее влияния остается весьма впечатляющей, особенно в рамках СНГ.
Исламская идентичность – это серьезный вопрос восстановительных процессов, в рамках которых гражданское общество Кыргызстана проиграло битву за социализацию человека.
Кочевничество, в идеологическом смысле представленное больше тенгрианством, переживает слабый, вялый подъем, прежде всего в силу отсутствия канонических постулатов и догм, но, тем не менее, живучее, поскольку это мифологизированное измерение кыргызской общественной жизни гибко реагирует на изменения в Кыргызстане и, более того, стремится оказывать давление на формирование общественной мысли и идеологии.
Все, описанное выше, находится в пределах и является существенной частью посткоммунистического перехода, в котором находится наша страна, но из которого государство и общество могут и не выйти.
Разумеется, нельзя игнорировать тот факт, что в обществе могут существовать некие маргинальные группы, которые отрицают все три элемента либо один из них, но не могут их игнорировать полностью и при выстраивании каких-либо отношений с властными структурами либо с другими группами людей вынуждены действовать с учетом или в рамках какого-нибудь из упомянутых элементов.
Является ли такое поведение соответствующим определенным правилам и стандартам, действующим постоянно либо эти правила определяются субстантами на момент контактов?
Отсутствие между законодательством, принимаемым парламентом, и реальной жизнью, между которыми не предусмотрено наличие системы законопослушания подтверждает последнее. Эта ситуация логично ложится в основу распространяющегося нигилизма в стране.
Неформальные институты, возникшие, в том числе и на базе этих трех элементов, имели и имеют до сих пор безусловное и непосредственное влияние на формирование самоидентификационных моделей кыргызского этноса.
В кыргызской этнической среде совокупность институтов (отношений) получило наименование «кыргызчылык». Сразу отмечу, что нечто подобное имеет место быть и у наших соседей по «центральноазиатскому общежитию», например, «казакшылык» у казахов, «озбекчилик» у узбеков и т.д.
Очевидно то, что «кыргызчылык» все-таки не является «сборником-вместилищем» кочевничества, исламизма и советскости, но определенные фрагменты достаточно органично вплетены в «кыргызчылык». Это во-первых. Во-вторых, зачастую «кыргызчылык» играет роль механизма адаптации к реальности всех трех элементов.
В начале 90-х годов было положено началу публичному обсуждению «кыргызчылыка» с попыткой выйти на формальное общественное признание его в качестве основы формирования общественных отношений и правил поведения любого типа – политического, экономического, гуманитарного и т.д. Да и поныне довольно много доморощенных интеллектуалов и политизированных субъектов, которые ратуют за «узаконение» «кыргызчылыка», придав последнему вид и смысл нечто вроде неформальной Конституции. Причем отметим, что «публичность» медленно затухает, но в то же время по нарастающей укрепляется незримые содержательные тренды. С их точки зрения, «кыргызчылык» – это свод правил, по идее и форме близкие к законам, но только в основе которых лежат гипертрофированно идеализированные национальные традиции и даже суеверия, а также культурные особенности кыргызского этноса, включая санжыра и другие генеалогические предания.
Иногда были заметны попытки представить «кыргызчылык» в качестве некоей национальной идеологии, основанием которой может служить своеобразно понятый национализм. Национализм в такой упаковке представляет собой «мягкий», почти не антагонистический вариант идеологической «игры» как бы «внутренних шахмат», не имеющих выхода вовне. Он как бы определяет некие правила в пределах этнического пространства, которые почти всегда прекращают свое действие, сталкиваясь с внешними субъектами.
Но, к сожалению, такой вид национализма лишен «пассионарного» запаса хода.
Следует отметить, что в эту увлекательную игру были вовлечены не только сами кыргызы, но и представители других этносов и конфессий. Но, все же справедливости ради следует подчеркнуть, что основная масса «некыргызов» практически не инкорпорирована внутрь кыргызской действительности и в общем-то понимает кыргызов больше «сбоку».
Представить себе «кыргызчылык» в виде совокупности или свода устойчивых правил, норм и определений общественного жития, наверное, весьма непросто, поскольку нередко «кыргызчылыком» объясняется и то, что лежит за пределами Закона и простых общечеловеческих праведных действий.
Проблема не в том, что, как и почему произошло: наверное, это было бы слишком просто. А проблема в том, что объясненное признается большей частью людей в качестве неизбежно должного произойти. А что должно произойти признается опять той же группой участников правильным, хотя и противозаконным. И противодействие возникает и происходит не потому, что нарушен Закон, а потому, что не соблюдены интересы проигравшего. И в следующий раз все должно произойти точно также, только, может быть, «взять кон» должен проигравший.
А что же Закон? А он соблюден, поскольку подогнан под «кыргызчылык», втиснут, запихан необъяснимым образом в футляр «кыргызчылыка». Закон сохраняет внутреннее, правда, искореженное, содержание, но в данном случае важно другое – четко просматриваются формы «кыргызчылыка». Например, известная сентенция : «Что сильнее в Кыргызстане Закон или родственные связи? Закон или телефонный звонок?» понятна без обсуждения латентно, внутри общества, но не безупречна в публичности. Закон публично соблюден, но не жив, «кыргызчылык» жив, но не публичен.
В этой рыхлости и непоследовательности, с моей точки зрения, и заключаются, мягко говоря, негативные качества и признаки «кыргызчылыка».
Во-вторых, проблема «кыргызчылыка» заключается в том, что зона действия его выходит за пределы установленного коридора и наполняет политическое пространство. Очевидно, что такого рода «кыргызчылыки» имеют место быть во многих странах, особенно, в государствах с признаками традиционного общества. Но в странах, где верховенство Закона является приоритетным, традиции не играют роль его заменителей и функционируют в пределах очевидных необщественных отношений, например, семейных.
В-третьих, вопрос в развитие, который формулируется следующим образом: способен ли «кыргызчылык» структурировать политическую жизнь Кыргызстана? Если да, то в каком направлении?
Вопрос в потенции – способен ли «кыргызчылык стать прогрессивным движителем жизни в нашей стране?
Вопрос в смыслах – может «кыргызчылык» определить правила и нормы гражданской жизни, может ли подменить право?
Опыт других стран свидетельствует, что при господстве права (т.е. формальных публичных и соблюдаемых правил и норм функционирования государства, общества и индивида в рамках соответствующей поведенческой культуры) действия людей по неформальным правилам иногда играют позитивную роль, способствуя, например, возникновению и активированности неформального правила или традиции «мягкой», признаваемой всеми, передачи власти либо гармоничного (в пределах возможного) сочетания и гармонии деятельности старого и молодого поколений политиков. И даже, как это ни звучит парадоксально и в определенном смысле прискорбно, проблемы коррупции, в данном случае как неформального института, имеют иную, порой позитивную «выхлопную» результирующую массу, при совместимости интересов и совместных действий участников коррупционных деяний и государства. Я далек от мысли оправдывать коррупцию в любом ее виде: речь идет об исключительных явлениях, демонстрирующих функционирование неформальных институтов, но все же. В данном случае апеллирую к докладу Азиатского банка развития от 1999 года.
Но эти случаи не лишний раз подтверждают мысль о непринципиальности и о вторичности, соподчиненности неформального официальному.
Соглашаясь с мнением ряда специалистов о том, что неформальные институты – это не неформальные организации, а неформальные правила политического и общественного поведения, т.е. это проблема уровня и качества поведенческой культуры, на формирование которой оказывают влияние непрерывное образование, традиции в развитии, религии и экономика и т.д., хочу все же отметить, что не всякая т.н. архаика является ретроградным явлением, тем самым тормозом для развития. Например, родоплеменные отношения и родоплеменная принадлежность (которых в классическом понимании не присутствуют в Кыргызстане). Архаичным и тормозящим для развития является не родоплеменная структура кыргызского народа, а унаследованное исторической памятью неформальное правило родоплеменной солидарности с кланово-региональным принципом поддержки соплеменников, которое регулирует политическое поведение людей. Речь идет о том, что традиционная система социальной организации кыргызов должна получить развитие, а не быть ликвидированной. В демонстративном плане наиболее впечатляющими являются два проекта – выборы и формирование правительства.
В 90-е годы в электоральной среде наиболее распространенным способом выбора был принцип «родственной близости», а затем – материальное и финансовое стимулирование. В 2000-е ситуация несколько изменилась: материальное и финансовое поощрение стало превалирующим. Тем не менее, «кыргызчылык» остается основным институтом действия в рамках электоральной системы в стране.
«Кыргызчылык», как неформальный институт, требует, например, чтобы в правительстве были представлены делегаты, если не всех родов и племен, то, всяком случае, регионов. Отсутствие «своих» провоцирует некий политический дискомфорт. Проблема некачественного функционирования правительства, разумеется, как раз в «представленности», а не в личных качествах, профессионализм отходят на второй и третий план. Любой руководитель в соответствие с нормами поведенческой и политической культурой «кыргызчылыка» должен маневрировать в рамках своей кадровой политики. И вступать в конфликт с законодательством, правда не напрямую, а опосредовано, через действия, поведение и решение «назначенцов». Правжа, справедливости ради следует отметить некоторые скромные, но все-таки изменения в лучшую сторону.
Вместе с тем «кыргызчылык» как неформальный институт поведенческой культуры способен и может способствовать возрождению весьма интересных и полезных традиций.
Некая безуспешная «борьба» «кыргызчылыка» с Законом сформировала любопытную ситуацию – возникновение или, вернее, проживание людей в режиме парадоксов. Один из таких парадоксов – отрицание того, чем люди пользуются ежедневно. Но здесь проблема заключается не в признании «отрицания», а в развитии и доведении имеющегося «отрицания» до уровня культуры законов, культуры почитания законов, как единственно возможного регулятора политической, экономической и гуманитарной жизни людей. Скажем так «отрицая отрицание». Парадокс? Да, но это некий способ решения проблемы.
В 2000 году на конференции Всемирного банка Дэвид Ландес сделал следующее заявление о том, что «некоторые культуры служат препятствием для развития». В принципе сказанное спорно, но все же… Иберо-католицизм, который Д.Ландес приводит в качестве примера «отстающей культуры», и носителями которого являются жители, в основном, Латинской Америки, в этих странах также теснейшим образом сплетен с традициями и обычаями местного населения. Вероятно, в этом есть определенная проблема, а может быть и нет.
Во всяком случае требуется серьезная работа по оценке текущих проблем, связанных с некоторыми нашими традициями.
Муратбек Иманалиев
ОСТАВИТЬ СВОЙ КОММЕНТАРИЙ