Террористы не ходят в подпольные мечети, а ИГИЛ для них лишь раскрученный бренд.
Трагедия, случившаяся 3 апреля в Санкт-Петербурге, вновь вынесла на волну общественного обсуждения темы исламофобии и терроризма. Первый пример – быстро распространившиеся уже в день теракта фотографии Андрея Никитина как возможного подозреваемого в организации этой атаки. Он привлек внимание к себе из-за яркой мусульманской наружности – длинной бороды и тюбетейки. Никитин сам явился в полицию, чтобы доказать свою непричастность, а позже неожиданном образом выяснилось: обладатель такой колоритной внешности – российский офицер, выпускник Рязанского высшего воздушно-десантного училища, проходивший службу в Чечне и после выхода в отставку принявший ислам.
Наверное, эту ситуацию можно было бы назвать курьезным эпизодом, если бы не то, как она отразилась на жизни самого Никитина. Его высадили из самолета, уволили с работы, а его мать слегла с инфарктом. Эта отдельная личная трагедия свидетельствует, насколько крепки общественные стереотипы, в соответствии с которыми у терроризма – мусульманское лицо.
Насколько они обоснованны? Так ли сильно сегодня в России (и в Петербурге) так называемое исламистское подполье и исламские радикалы? И даже эта очевидная постановка вопроса априори оставляет эту тему в рамках религиозной проблематики, что, на мой взгляд, ошибочно. Исключительно в мусульманскую плоскость эту тему уводят как публичные спикеры, так и представители официальных мусульманских муфтиятов. А это не позволяет увидеть проблему в целом.
Конечно, если в таком шестимиллионном городе, как Санкт-Петербург, всего две мечети, то в нем обязательно появятся мечети подпольные, которые не контролируются муфтиятами, а значит, государством. На это и указывают представители религиозных организаций, лоббируя открытие в любом российском городе новых мечетей и мусульманских учебных заведений как альтернатив подпольным домашним медресе или же зарубежному мусульманскому образованию. Ведь именно в последнем чаще всего и видят причину появления в России так называемого исламского экстремизма.
Определенная логика в этом есть: если мечеть или медресе имеют официальный статус, то государство может контролировать, что там происходит, – кто там работает и какие знания преподаются. Однако, на мой взгляд, утверждение, что эту проблему можно идейно победить исключительно через религиозную работу, равносильно как раз признанию того, что у экстремизма есть мусульманская основа.
Проблема значительно шире и не решается исключительно через формирование сильной мусульманской инфраструктуры. В Сирии и Ираке (как и в Египте, и Йемене), например, была масса мечетей, старейших учебных заведений с богатейшей исламской традицией и самыми сильными мусульманскими богословскими школами, которые не пропагандировали экстремистские взгляды, а, напротив, противостояли им. Однако именно эти регионы стали очагами джихадизма и именно на их территории появился ИГИЛ.
То есть наличие большого количества признанных государством официальных мечетей и становление сильной богословской школы вовсе не является гарантией спокойствия и безопасности. Ведь на самом деле джихадисты в большинстве своем не имеют серьезного богословского образования, поэтому порой им легче убить своего оппонента из представителей мусульманского духовенства, чем вести с ним какие-то диспуты.
Тот факт, что не религиозная подготовка является основным коньком джихадистов, например, подтверждается социологическим исследованием английских социологов Диего Гамбетты и Стеффена Хертога, которые в монографии «Инженеры джихада» указали на непропорционально большое количество среди джихадистов людей с высшим инженерным образованием.
Известный французский востоковед и социолог Оливье Руа называл таких исламистских идеологов «новыми интеллектуалами», которые не имели ни фундаментального мусульманского образования, ни последовательного светского гуманитарного. Поэтому у них не было своего места в мечетях и университетах, и в итоге они создавали свои параллельные институты на окраинах городов и в различных гетто.
Такие интеллектуалы, фактически не получившие традиционной исламской легитимации через обучение у других мусульманских ученых, оказались за пределами исламской традиции. Однако они нашли гораздо более простой способ религиозно легализовать свой особый статус. Британский арабист Элизабет Кендалл на примере «Аль-Каиды», в частности, указывает: джихадистские идеологи компенсируют отсутствие у себя религиозного авторитета тем, что руководство к действию они якобы получают напрямую от Аллаха. Действительно, зачем 10 лет учиться религиозной науке, если можно получить прямые указания от Всевышнего?
И самое интересное, что этот принцип работает. Это неудивительно, ведь если ты получаешь эти указания напрямую от Аллаха, то нет необходимости подбирать сложные шариатские обоснования для своих решений.
Например, очень популярный среди русскоязычных джихадистов, ныне покойный идеолог «Имарата Кавказ» Саид Бурятский в своей программной статье о джихаде прямо заявлял, что отказывается от шариатской аргументации в обосновании джихада. Вместо нее он неожиданно обратился к теории пассионарности Льва Гумилева, в соответствии с которой, по интерпретации Саида, готовность пожертвовать собой приходит к человеку напрямую из космоса.
В текстах русскоязычных идеологов джихадизма не так много ссылок на исламских авторитетов, как этого можно было бы ожидать. Но в них можно встретить апелляцию к советским писателям, диссидентам или большевикам, то есть к тому советскому наследию, которое понятно практически любому человеку. Аргументация многих русскоязычных джихадистов не сильно отличается от рассуждений современных российских евразийцев или русских националистов. Тот же Гумилев, например, популярен как у тех, так и у других.
Совершенно очевидно, что это обусловлено интеллектуальной биографией русскоязычных джихадистов, чья социализация происходила в позднесоветское и постсоветское время. Также очевидно, что с этим бэкграундом они пришли и к своей экстремистской деятельности. Поэтому, чтобы понять их побудительные мотивы, надо заглянуть далеко за пределы их исламской биографии, которая может быть совсем короткой.
Например, многие террористы, которые недавно устраивали теракты в Европе, не только не имели почти никакой исламской подготовки, но еще совсем недавно вели противоречащий исламской этике образ жизни – с алкоголем, наркотиками и ночными клубами. Поэтому имамов, которые говорят с ними на непонятном для них смысловом языке, они слушать бы не стали, а вот маргинальных интеллектуалов – с радостью.
Пока неизвестно, как много исламской литературы было найдено дома у потенциальных сообщников Акбаржона Джалилова, предположительно подорвавшего себя в петербургском метро. По словам понятых, в квартире, которую снимал он сам, не было ни религиозных книг, ни листовок. А единственное, что слышали из этой квартиры соседи, – классическая музыка.
Поэтому стоит ли искать угрозу в мечетях, даже в так называемых подпольных? Этим мы скорее сужаем проблему. Как она метафорично была сужена в ситуации с Андреем Никитиным: если есть очевидная мусульманская форма, значит, потенциально там должно быть экстремистское содержание. На противоположном полюсе лежит случай Варвары Карауловой, которая была неприметной студенткой философского факультета МГУ и ни в какие подпольные мечети не ходила, но тем не менее попыталась присоединиться к ИГИЛ.
Налицо кризис системный – тот же кризис, который способствовал появлению в нашей стране скинхедов, крайних русских националистов или православных радикальных фундаменталистов. Вспомним, например, теракт на Черкизовском рынке в Москве в 2006 году, когда в результате взрыва самодельной бомбы погибло 14 человек. Ту террористическую атаку организовали радикальные русские националисты – члены неонацистской организации «Спас», которые не были членами какой-то большой международной сети террористов. Однако они просто разделяли нацистскую идеологию, приправив ее постсоветскими националистическими клише.
Поэтому и условные сторонники ИГИЛ могут найтись в любом российском городе, и, даже не имея прямой связи с этой организацией, действовать они могут совершенно самостоятельно. Ведь ИГИЛ – это не какая-то четкая идеология, а раскрученный бренд, медийно даже более успешный, нежели «Аль-Каида» или «Талибан». Присоединившись к этому бренду, можно повысить резонанс от своего преступления.
Что касается джихадистской идеологии, то утопические идеи о строительстве халифата через всемирный джихад – это довольно удобный популизм, которым можно прикрыть любую повестку дня. Мотивы декларативных сторонников джихада из пригорода Парижа могут довольно сильно отличаться от мотивов сторонника ИГИЛ из деревни под Мосулом. Так же как они могут быть разными у узбекского мигранта, живущего в Петербурге, и у жителя Махачкалы.
И в этом нет ничего специфически джихадистского или уж тем более исламского. Поэтому случай с подрывом вагона метро в Петербурге – это частный элемент целого клубка общих проблем: экономического неравенства, маргинализации, миграции, нового колониализма, отчуждения и тому подобных.
Источник: “telegra.ph”
ОСТАВИТЬ СВОЙ КОММЕНТАРИЙ